Одним прекрасным днём месяца
Элул <…> среди жителей города произошло некоторое волнение: Прокоп, рыночный сторож, <…> появился на улице с ведром клея в одной руке и пачкой красочных листовок в другой. За ним следовала шайка сорванцов <…>, и где бы ни вывешивал он объявление, мальчишки останавливались и нараспев читали выученный у русского учителя урок: «В такой‑то день в зале дворца его сиятельства графа для жителей города состоится одно-единственное представление пьесы «Нора» Генрика Ибсена».
«Нора» было напечатано крупными, привлекающими внимание буквами. Невозможно передать, какое сильное впечатление объявление произвело на молодых людей в нашем городке. И по сей день этот плакат всё ещё стоит у меня перед глазами, завлекая и зазывая меня…
Это был золотой век молодёжи нашего города. <…> Мы читали Толстого, Горького, Чехова и Тургенева, изучали произведения русских поэтов и скандинавскую литературу. <…> Пьеса «Нора», в частности, вызвала бурные споры: одни из нас оправдывали героиню, другие осуждали её смелый шаг. <…> И вот сюрприз: спектакль «Нора» будет ставить в нашем городе известная труппа. <…> Я помню великую бурю, которая разразилась в моем сердце, когда я увидел, что спектакль будет в субботу вечером, в первый день
«слихот» перед
Рош-Ашана! Два противоречивых чувства пробежали во мне: пойти ли посмотреть спектакль, который так желала увидеть моя душа, и тем причинить страдания моим дорогим родителям, или не пойти и отказаться от великого театрального опыта? <…>
Сады и скверы опустели от наших мальчишек из-за страха перед
Судным днём… а желание стать свидетелем этого зрелища росло, крепло. <…>
И сатана, который не дремлет, особенно в месяц Элул, сделал своё дело. <…> Однажды, когда мои родители спали после обеда, дверь нашего дома распахнулась, и вошла молодая женщина не из нашего города и спросила меня. Я был поражён и растерян: в доме отца и матери чужестранка ищет меня?! <…>
«Происки дьявола, — пронеслось у меня в голове, — Это та самая «матрона», которая послана сбить меня с правильного пути!» <…> Я сказал ей, что лучше нам выйти из дома и поговорить на улице. Она согласилась, и мы вышли. <…>
«Я слышала, что у вас есть сочинения Ибсена, — начала она звенящим голосом на своём чистом русском языке, — и я была бы благодарна, если бы вы одолжили мне книгу на день-два». Недолго думая, я согласился. Я вернулся в дом и принёс ей книгу. Она поблагодарила, подала мне маленькую и нежную ручку и добавила, что в знак признательности подарит билет на спектакль в театр, и ушла. <…> Я смотрел вслед её удаляющейся, как раскат грома, фигуре.
Сатана победил. <…> Мне было стыдно поднять глаза на родителей. <…> Я боялся, что вернуть книгу она придёт в присутствии домочадцев, и куда пойду я с моим бесчестием? И как я получу билет? Кто принесёт его мне? Почему я не сказал, что зайду и заберу его?
Этот
шаббат — ночь спектакля и ночь «слихот» — был для меня волнительным шаббатом. Я ходил, как тень, и часы длились вечность. Я тревожился <…> чтобы, не дай Б-г, во время субботней трапезы не открылась дверь и не вошла «матрона»! Случись это, что сказали бы мои родители? Какое мне дело до нееврейки, у которой на шее блестит крест?
Сила сатаны возросла. После
третьей трапезы, когда у отцовского дома сгустились сумерки и собрались люди, я улизнул и пошёл прочь от дома. Окольными путями и глухими переулками дошёл я до графского сада, подошёл к входу во дворец, где был устроен кассовый аппарат, и большая толпа — евреев и неевреев — стояла у окошка. Кассирша, молодая девушка, окликнула меня: «Актриса такая‑то оставила тебе билет!»
Публика, и особенно еврейская публика, хорошо меня знавшая, уставилась и не могла поверить глазам: «Сын раввина — и нееврейская актриса?!‥» Были шепоты и даже возгласы недоумения. На трясущихся ногах я подошёл к окошку, взял билет и со стеклянным взором, не видящим того, что перед ним, пошёл к входу, ведущему в зрительный зал. И пока я сидел в великолепном зале, полном света, я вспомнил, что в этот самый час евреи молятся в доме отца <…>, а я сижу здесь…
Я дрожал. И стыдился поднять взгляд, чтобы не встретиться с глазами, смотревшими на меня из проходов, насмешливыми и укоряющими.
Но когда занавес поднялся, я обо всем забыл. Отныне мои глаза видели другой мир, мир, в котором всё хорошо…